Неточные совпадения
Когда взошел он
в светлый зал, где повсюду за письменными лакированными столами сидели пишущие господа,
шумя перьями и наклоня
голову набок, и когда посадили его самого, предложа ему тут же переписать какую-то бумагу, — необыкновенно странное чувство его проникнуло.
«Как это они так все
шумят!» — мелькнуло
в его
голове.
Особенно бесцеремонно
шумели за большим столом у стены, налево от него, — там сидело семеро, и один из них, высокий, тонкий, с маленькой
головой, с реденькими усами на красном лице, тенористо и задорно врезывал
в густой гул саркастические фразы...
Дома Самгин заказал самовар, вина, взял горячую ванну, но это мало помогло ему, а только ослабило. Накинув пальто, он сел пить чай. Болела
голова, начинался насморк, и режущая сухость
в глазах заставляла закрывать их. Тогда из тьмы являлось
голое лицо, масляный череп, и
в ушах
шумел тяжелый голос...
Ослепительно блестело золото ливрей идолоподобно неподвижных кучеров и грумов, их
головы в лакированных шляпах казались металлическими, на лицах застыла суровая важность, как будто они правили не только лошадьми, а всем этим движением по кругу, над небольшим озером; по спокойной, все еще розоватой
в лучах солнца воде, среди отраженных ею облаков плавали лебеди, вопросительно и гордо изогнув шеи, а на берегах
шумели ярко одетые дети, бросая птицам хлеб.
«Он так любезен, точно хочет просить меня о чем-то», — подумал Самгин.
В голове у него
шумело, поднималась температура. Сквозь этот шум он слышал...
Разыгрался ветер,
шумели сосны, на крыше что-то приглушенно посвистывало; лунный свет врывался
в комнату, исчезал
в ней, и снова ее наполняли шорохи и шепоты тьмы. Ветер быстро рассеял короткую ночь весны, небо холодно позеленело. Клим окутал одеялом
голову, вдруг подумав...
Он, видимо, приучил Ногайцева и женщин слушать себя, они смирно пили чай, стараясь не
шуметь посудой. Юрин, запрокинув
голову на спинку дивана, смотрел
в потолок, только Дронов, сидя рядом с Тосей, бормотал...
— Случилось какое-то… несчастие, — ответил Клим. Слово несчастие он произнес не сразу, нетвердо, подумав, что надо бы сказать другое слово, но
в голове его что-то
шумело, шипело, и слова не шли на язык.
В голове еще
шумел молитвенный шепот баб, мешая думать, но не мешая помнить обо всем, что он видел и слышал. Молебен кончился. Уродливо длинный и тонкий седобородый старик с желтым лицом и безволосой
головой в форме тыквы, сбросив с плеч своих поддевку, трижды перекрестился, глядя
в небо, встал на колени перед колоколом и, троекратно облобызав край, пошел на коленях вокруг него, крестясь и прикладываясь к изображениям святых.
Дождь сыпался все гуще, пространство сокращалось, люди
шумели скупее, им вторило плачевное хлюпанье воды
в трубах водостоков, и весь шум одолевал бойкий торопливый рассказ человека с креслом на
голове; половина лица его, приплюснутая тяжестью, была невидима, виден был только нос и подбородок, на котором вздрагивала черная, курчавая бороденка.
Когда медведь был от меня совсем близко, я выстрелил почти
в упор. Он опрокинулся, а я отбежал снова. Когда я оглянулся назад, то увидел, что медведь катается по земле.
В это время с правой стороны я услышал еще шум. Инстинктивно я обернулся и замер на месте. Из кустов показалась
голова другого медведя, но сейчас же опять спряталась
в зарослях. Тихонько, стараясь не
шуметь, я побежал влево и вышел на реку.
Главное занятие его, сверх езды за каретой, — занятие, добровольно возложенное им на себя, состояло
в обучении мальчишек аристократическим манерам передней. Когда он был трезв, дело еще шло кой-как с рук, но когда у него
в голове шумело, он становился педантом и тираном до невероятной степени. Я иногда вступался за моих приятелей, но мой авторитет мало действовал на римский характер Бакая; он отворял мне дверь
в залу и говорил...
В ушах
шумит,
в голове шумит, как будто от хмеля; и все, что ни есть перед глазами, покрывается как бы паутиною.
Чувствуя, что лицо мое вдруг точно распухло, а уши налились кровью, отяжелели и
в голове неприятно
шумит, я стоял пред матерью, сгорая
в стыде, и сквозь слезы видел, как печально потемнело ее лицо, сжались губы, сдвинулись брови.
Гуляет он и любуется; на деревьях висят плоды спелые, румяные, сами
в рот так и просятся, индо, глядя на них, слюнки текут; цветы цветут распрекрасные, мохровые, пахучие, всякими красками расписанные; птицы летают невиданные: словно по бархату зеленому и пунцовому золотом и серебром выложенные, песни поют райские; фонтаны воды бьют высокие, индо глядеть на их вышину —
голова запрокидывается; и бегут и
шумят ключи родниковые по колодам хрустальныим.
— Всегда к вашим услугам, — отвечал ей Павел и поспешил уйти.
В голове у него все еще
шумело и трещало;
в глазах мелькали зеленые пятна; ноги едва двигались. Придя к себе на квартиру, которая была по-прежнему
в доме Александры Григорьевны, он лег и так пролежал до самого утра, с открытыми глазами, не спав и
в то же время как бы ничего не понимая, ничего не соображая и даже ничего не чувствуя.
Старик и мальчик легли рядом на траве, подмостив под
головы свои старые пиджаки. Над их
головами шумела темная листва корявых, раскидистых дубов. Сквозь нее синело чистое голубое небо. Ручей, сбегавший с камня на камень, журчал так однообразно и так вкрадчиво, точно завораживал кого-то своим усыпительным лепетом. Дедушка некоторое время ворочался, кряхтел и говорил что-то, но Сергею казалось, что голос его звучит из какой-то мягкой и сонной дали, а слова были непонятны, как
в сказке.
На поляне вокруг
голого, похожего на череп камня
шумела толпа
в триста — четыреста… человек — пусть — «человек», мне трудно говорить иначе.
Орла сбросили с валу
в степь. Это было глубокою осенью,
в холодный и сумрачный день. Ветер свистал
в голой степи и
шумел в пожелтелой, иссохшей, клочковатой степной траве. Орел пустился прямо, махая больным крылом и как бы торопясь уходить от нас куда глаза глядят. Арестанты с любопытством следили, как мелькала
в траве его
голова.
В ушах у него
шумело,
в голове что-то ворочалось.
— Ну, уж я б ни за что не променяла своего леса на ваш город, — сказала Олеся, покачав
головой. — Я и
в Степань-то приду на базар, так мне противно сделается. Толкаются,
шумят, бранятся… И такая меня тоска возьмет за лесом, — так бы бросила все и без оглядки побежала… Бог с ним, с городом вашим, не стала бы я там жить никогда.
Добравшись до узкой тропинки, ведшей прямо к хате Мануйлихи, я слез с Таранчика, на котором по краям потника и
в тех местах, где его кожа соприкасалась со сбруей, белыми комьями выступила густая пена, и повел его
в поводу. От сильного дневного жара и от быстрой езды кровь
шумела у меня
в голове, точно нагнетаемая каким-то огромным, безостановочным насосом.
Голова сделалась тяжелой,
в ушах
шумело,
в темени я ощущал тупую беспрестанную боль, — точно кто-то давил на него мягкой, но сильной рукой.
Шуваловский парк привел нас
в немой восторг. Настоящие деревья, настоящая трава, настоящая вода, настоящее небо, наконец… Мы обошли все аллеи, полюбовались видом с Парнаса, отыскали несколько совсем глухих, нетронутых уголков и еще раз пришли
в восторг. Над нашими
головами ласково и строго
шумели ели и сосны, мы могли ходить по зеленой траве, и невольно являлось то невинное чувство, которое заставляет выпущенного
в поле теленка брыкаться.
Напоминают… мне они… другую жизнь. У вас
в доме проклятый двор. Как они
шумят. Боже! И закат на вашей Садовой гнусен.
Голый закат. Закройте, закройте сию минуту шторы!
В голове у меня еще изрядно
шумело после возлияний
в трактире, и я жадно вдыхал осенний воздух
в глухих аллеях госпитального старинного сада.
— Вряд дождаться! — небрежно подхватил Захар. — Маленечко
в голове шумело, «через эсто» больше пошел… Нешто
в Комареве мало фабрик! Намедни и то звали…
При этой мысли
голова его шла кругом,
в ушах
шумело, сердце прыгало от нетерпения.
Скоро вернулся Степка с бреднем. Дымов и Кирюха от долгого пребывания
в воде стали лиловыми и охрипли, но за рыбную ловлю принялись с охотой. Сначала они пошли по глубокому месту, вдоль камыша; тут Дымову было по шею, а малорослому Кирюхе с
головой; последний захлебывался и пускал пузыри, а Дымов, натыкаясь на колючие корни, падал и путался
в бредне, оба барахтались и
шумели, и из их рыбной ловли выходила одна шалость.
В Киеве далеком, на горах,
Смутный сон приснился Святославу,
И объял его великий страх,
И собрал бояр он по уставу.
«С вечера до нынешнего дня, —
Молвил князь, поникнув
головою, —
На кровати тисовой меня
Покрывали черной пеленою.
Черпали мне синее вино,
Горькое отравленное зелье,
Сыпали жемчуг на полотно
Из колчанов вражьего изделья.
Златоверхий терем мой стоял
Без конька, и, предвещая горе,
Вражий ворон
в Плесенске кричал
И летел,
шумя, на сине море».
Со всех сторон к яслям наклоняются седые обнаженные
головы, суровые лица, всюду блестят ласковые глаза. Вспыхнули бенгальские огни, всё темное исчезло с площади — как будто неожиданно наступил рассвет. Дети поют, кричат, смеются, на лицах взрослых — милые улыбки, можно думать, что они тоже хотели бы прыгать и
шуметь, но — боятся потерять
в глазах детей свое значение людей серьезных.
Потом поднял
голову, посмотрел на небо, как
в небе орел ширяет, как ветер темные тучи гоняет. Наставил ухо, послушал, как высокие сосны
шумят.
У него
в голове шумело, точно там ручьи текли. Неподвижно, сцепивши крепко пальцы рук, он стоял за прилавком и смотрел на неё так, точно
в ней одной видел всё зло, всю тяжесть своей жизни.
— Что-то я не понимаю этого, Илюша, — у меня трактир
в голове, —
шумит!.. Тук, тук, тук… Мне слабо думаться стало… И
в глазах и
в душе всё одно… Всё — это самое…
Ему хотелось громко, во всю силу кричать, он едва мог сдерживать
в себе это бешеное желание. Пред ним стояло маленькое, ехидное лицо Полуэктова, сердитая лысая
голова Строганого с рыжими бровями, самодовольная рожа Петрухи, глупый Кирик, седой Хренов, курносый, с маленькими глазками, — целая вереница знакомых.
В ушах у него
шумело, и казалось ему, что все эти люди окружают, теснят его, лезут на него непоколебимо прямо.
От выпитой водки
в голове его
шумело, а сердце сосала обида на людей.
Измученный, голодный, оскорбленный, Иванов скорее упал, чем сел на занесенную снегом лавочку у ворот.
В голове шумело, ноги коченели, руки не попадали
в рукава… Он сидел. Глаза невольно начали слипаться… Иванов сознавал, что ему надо идти, но не
в силах был подняться… Он понемногу замирал…
— На первый раз… вот вам! Только смотрите у меня: чур не
шуметь! Ведь вы, студенты… тоже народец! А вы лучше вот что сделайте: наймите-ка латинского учителя подешевле, да и за книжку! Покуда зады-то твердите — ан хмель-то из
головы и вышибет! А Губошлепову я напишу: стыдно, братец! Сам людей
в соблазн ввел, да сам же и бросил… на что похоже!
Нервный холод с ней продолжался, руки и ноги дрожали; а
голова была как бы
в огне, и
в мозгу что-то такое клокотало и
шумело.
Было молчанье. И
в молчанье осторожно, чтобы не
шуметь, поднялся Жегулев и тихонько побрел на свое гордо — одинокое атаманское место. А через полчасика к тому же заповедному месту подобрался Еремей, шел тихо и как будто невнимательно, покачиваясь и пробуя на зуб травинку. Присел возле Саши и, вытянув шею, поверх куста заглянул для какой-то надобности
в глухой овраг, где уже густились вечерние тени, потом кивнул Саше
головой и сказал просто и мягко...
Было долгое молчание, и только костер яростно
шумел и ворочался, как бешеный. Луна всходила: никто и не заметил, как посветлело и засеребрились
в лесу лесные чудеса. Еремей тряхнул
головой и сказал окончательно...
Тут остро мелькнул у меня перед глазами край снежно-белой палаты, университетской палаты, амфитеатр с громоздящимися студенческими
головами и седая борода профессора-венеролога… Но быстро я очнулся и вспомнил, что я
в полутора тысячах верст от амфитеатра и
в сорока верстах от железной дороги,
в свете лампы-«молнии»… За белой дверью глухо
шумели многочисленные пациенты, ожидающие очереди. За окном неуклонно смеркалось и летел первый зимний снег.
Наконец господин Голядкин улегся совсем.
В голове у него
шумело, трещало, звонило. Он стал забываться-забываться… силился было о чем-то думать, вспомнить что-то такое весьма интересное, разрешить что-то такое весьма важное, какое-то щекотливое дело, — но не мог. Сон налетел на его победную
голову, и он заснул так, как обыкновенно спят люди, с непривычки употребившие вдруг пять стаканов пунша на какой-нибудь дружеской вечеринке.
Перчихин. Василь Васильич, — брось! Подумай! Учиться Петр теперь не будет… на что ему? (Бессеменов тупо смотрит
в лицо Перчихина и кивает
головой.) Жить — есть на что ему. Ты денег накопил… Жена — малина-баба… а ты — кричишь,
шумишь! Чудак, опомнись!
Владимир Сергеич побежал на крик. Он нашел Ипатова на берегу пруда; фонарь, повешенный на суку, ярко освещал седую
голову старика. Он ломал руки и шатался как пьяный; возле него женщина, лежа на траве, билась и рыдала; кругом суетились люди. Иван Ильич уже вошел по колена
в воду и щупал дно шестом; кучер раздевался, дрожа всем телом; два человека тащили вдоль берега лодку; слышался резкий топот копыт по улице деревни… Ветер несся с визгом, как бы силясь задуть фонари, а пруд плескал и
шумел, чернея грозно.
— Да-с, я могу похвалиться моим семейством, — начал Ступицын, у которого
в голове начало уже
шуметь, — одно только… ах, как мне тут неприятно! Даже и говорить про это больно!
Так всю и обожжёт… летишь
в воду, как
в пропасть, и
в голове шумит…
Вот
в чем дело: я воспользовался нетрезвостью Асанова, небрежно кинувшего письма на залитую шампанским скатерть (у меня у самого
в голове порядком
шумело), и быстро пробежал одно из этих писем…
Лидия кивнула
головою и села. Я взглянул
в залу; там была возмутительная сцена: игроки перестали играть и закусывали. Все они были навеселе и страшно
шумели и спорили. Иван Кузьмич и Пионов еще играли. У первого лицо было совершенно искажено, он, верно, проигрался. Пионов хохотал своим громадным голосом на целый дом.